Служба радиоразведки Вооруженных Сил США собирала послания, которыми обменивались Москва и советские дипломатические представительства за рубежом, начиная с 1939 года. Но их расшифровка оказалась задачей исключительной сложности. Советские шифровальщики пользовались системой одноразового блокнота: шифр применялся в течение суток и больше никогда не повторялся. Но зимой 1941/42, в самый отчаянный период войны, случился сбой: шифровальные блокноты были продублированы. Этого было достаточно, чтобы американские криптографы нашли в шифровках статистические закономерности.
Операция получила название "проект «Венона»". Основной массив радиограмм был дефишрован уже после войны. Публикация материалов проекта началась в июле 1995 года. Но и сегодня в этих документах можно найти следы незаурядных судеб.
Шпионка
13 августа 1943 года в Сан-Франциско с борта советского парохода "Севастополь" сошла на берег 29-летняя женщина. "Севастополь" занимался перевозкой военных грузов по ленд-лизу – тихоокеанский маршрут был самым безопасным. Да и сам этот пароход СССР получил по ленд-лизу: он был построен на американской верфи и еще полгода назад назывался De Witt Clinton.
Вероятно, женщина выдала себя за члена экипажа. Но в тот же день она получила от сотрудника советской разведки американский паспорт на имя Эдны Маргарет Паттерсон.
На самом деле ее звали Франсия Яковлевна Митинен. Это упрощенный вариант ее настоящей фамилии Метияйнен. Этническая финка, она родилась в Австралии. В книгах российских историков разведки ей уделена в лучшем случае пара абзацев, и то лишь потому, что это был уникальный способ легализации агента. Австралийский исследователь Майкл Коннор тщательно изучил ее предысторию.
Родители Франсии Джеймс (Яков) и Джули (Юлия) эмигрировали из Российской империи еще до революции. Как свидетельствуют документы, они прибыли в Сидней из Нагасаки на японском лайнере в мае 1912 года. С ними был их родившийся в Петербурге двухлетний сын Виктор. Через год у них родилась дочь Леонора (Лена), еще годом позже – дочь Фрэнсис.
Семья поселилась в пригороде Сиднея – Парраматта. Отец трудился в железнодорожных мастерских. В то время в Австралии насчитывалось, по данным переписи 1911 года, 4456 выходцев из России. К 1914 году их число выросло примерно на 500 человек за счет революционеров всех мастей. Как пишет дальневосточный историк Галина Каневская, из статьи которой взяты эти данные, "здесь была представлена вся палитра революционных течений в России: большевики и меньшевики, эсеры и бундовцы, члены ППС (Польская социалистическая партия. – В.А.) и анархисты, между которыми шли постоянные дискуссии". Коммунистической партии Австралии тогда не существовало – она была основана в 1920 году.
Участвовал ли Яков Метияйнен в революционном движении в России, мы не знаем, но после революции 1917 года он явно сочувствовал большевикам. В 1919 году он был задержан в сиднейском парке Домейн, аналоге лондонского Гайд-парка, во время митинга за торговлю без лицензии коммунистической газетой Knowledge and Unity. Суд приговорил его к одному месяцу тюремного заключения или штрафу в пять фунтов. Вероятно, Яков выбрал штраф. В 1923 году он подрался с соседом. Суд оштрафовал обоих.
В 20-е годы Яков оставался активистом компартии, жертвовал мелкие суммы ее местному органу Workers’ Weekly и был секретарем Австрало-азиатской ассоциации за экономическое развитие СССР (загадочная организация, не оставившая никакого следа в анналах истории). В 1928-1934 годах Коминтерн потратил на поддержку австралийской компартии семь миллионов долларов США.
Дети между тем росли. В 1931 году Виктор женился на англичанке Корал Сатклифф. Вероятно, из-за политических убеждений Виктора, а может быть и Корал, венчания не было. Она была тоже из рабочей семьи, работала помощником пекаря, а потом стала портнихой.
В 30-е до Австралии докатилась Великая депрессия. А Советскому Союзу требовались для индустриализации квалифицированные рабочие руки. В апреле 1930 года Политбюро ЦК ВКП(б) приняло постановление о привлечении иностранных специалистов, мастеров и квалифицированных рабочих в СССР. В нем говорилось: "Сверх намеченного планом ВСНХ приглашения 1.700 иностранных специалистов привлечь дополнительно не менее 3.000 мастеров и квалифицированных рабочих в 1929/30 г. и не менее 10.000 в 1930/31 г". Состоявшийся в июне – июле 1930 года XVI съезд партии подтвердил эту линию. По всему миру развернулась кампания по вербовке (официальный термин) на работу в СССР.
В Австралии при поддержке Коминтерна умножила свои ряды и активизировалась компартия. Она организовала Общество друзей СССР, следуя инструкциям Москвы, успешно провела инфильтрацию в профсоюзы. Советский Союз охотно приглашал к себе молодых партийных вожаков, часто остававшихся на учебу в Международной ленинской школе.
В марте 1932 года решили отправиться в СССР и Виктор с Корал. Они записались в рабочую делегацию, приглашенную на первомайские торжества. Поездка была организована Обществом друзей СССР и финансировалась Москвой. Судя по всему, возвращаться в Австралию супруги не планировали. В Марселе путешественники сошли на сушу и продолжали путь через Париж и Берлин. В Берлине секретарь Общества дружбы, увидев перед собой евреев, поляков, англичан и финнов, недоуменно спросил: "А где же австралийцы?"
Виктор и Корал остались в Москве, сняли комнату, нашли работу. В 1934 году у них родилась дочь Каола Викториана. В семье ее звали Коалой.
Мы не знаем точно даты их ареста. Скорее всего, это произошло в 1938 году. В воспоминаниях Веры Шульц, молодой актрисы театра-студии Рубена Симонова, арестованной по обвинению в шпионаже, есть несколько страниц, посвященных Корал, с которой она встретилась в Таганской тюрьме.
Итак, я после приговора оказалась в новой камере. И здесь произошла самая памятная и глубоко всколыхнувшая меня встреча. Мое внимание привлекла мальчишеская фигура светловолосой молодой женщины, очень интеллигентной, с лукавинкой в светло-зеленых глазах. Она мне кого-то очень напоминала... И я вдруг поняла, что она похожа на Буратино. Здесь, в "узилище скорби", у нее сохранились внутренний покой и ясные глаза. Меня неудержимо потянуло к ней. Вечером мы уже лежали рядом на полу и шепотом, чтобы не мешать другим – камера расположилась спать, – вели жгучий, томительный разговор двух бедствующих душ, кинутых в пустоте друг к другу.
Ее звали Кэрол Митянина. Австралийка, она родилась в Сиднее в скромной семье служащих... И как же велика была вера в непогрешимость нашей великой страны! Она глубоко верила в справедливость людей и в логику того, что совершается в мире. Они с мужем ни в чем не виноваты, и это не может не выясниться. А если они погибнут до этого, то страна вместо них воспитает и сделает людьми их сыновей (или ошибка памяти, или следствие плохого знания английского. – В. А.). В том, что она была абсолютно искренна, я ни минуты не сомневаюсь. Я объясняла себе ее непонимание того, что вокруг творится неладное, тем, что она находится в чужой стране, совсем плохо знает ее язык, и круг людей, с которыми она общалась, был очень узок. И если она в этой ужасной обстановке находила утешение как мать и жена в непоколебимой вере в конечную государственную справедливость – не мне было разрушать ее. Помочь вершившемуся ходу вещей это все равно не могло. Но отраду в каком-то горячечном общении мы находили.
Я рассказала Кэрол об английских корнях своей бабушки. Я плохо знала английский, она плохо знала русский, и мы поверяли друг другу свою жизнь, свои мысли и чувства на какой-то невообразимой обжигающей смеси из обоих языков. Мы ощущали рождавшуюся между нами родственность, возникали связи, благодаря которым мы больше не были чужими. Возвышенные бредни?.. Не знаю. Но как они нас обогатили в ту унылую страшную пору всеобщей оторванности и одиночества! На замызганном каменном полу камеры Таганской тюрьмы мы засыпали, прижавшись друг к другу и больше не одинокие.
В ту пору Кэрол тоже уже знала свой приговор: 10 лет лагерей. О муже не знала ничего. Это было только начало, а впереди – холод, непосильная работа, голод и бесчеловечность, возведенная в норму. Тогда мы этого еще не знали...
Всему приходит конец. Вскоре Кэрол вызвали с вещами. Мы крепко обнялись на прощание. Сквозь застилавшие глаза слезы я не отрываясь смотрела на это ставшее таким близким и дорогим лицо. Лукавые серо-зеленые глаза Буратино в последний раз улыбнулись мне. И больше никогда, ничего. Но я до последнего дня помню своего безвинно обреченного тюремного друга. Помню с яростью непрощения! На Колыме ли, в Магадане поглотила и хранит вечная мерзлота ее кости?
Коалу отдали бабушке и дедушке, которые к тому времени вместе с младшими детьми тоже перебрались в СССР. Арестовывали ли их самих, неизвестно, но, судя по всему, именно тогда произошла вербовка Франсии. Возможно, своим согласием она купила свободу родителей и старшей сестры.
О том, как готовилась операция ее переброски в США, американцы узнали уже после войны из шифрограмм советской разведки. Однако они еще долго не могли идентифицировать агента, обозначенного в депешах как "Австралийка" или "Салли".
Сегодня мало кто знает, что у Главного штаба Военно-морских сил СССР был свой разведорган – Первое управление наркомата ВМФ – с резидентурами в разных странах, в том числе в США. Переброской и внедрением Франсии занималось именно оно. Первая радиограмма датирована 31 декабря 1942 года. Это один из самых длинных и содержательных документов в досье "Веноны". Из нее ясно, что "Австралийку" решено легализовать как американку. Его автор, предположительно военно-морской атташе СССР в Вашингтоне капитан 1-го ранга Иван Егорычев, подробно излагал свои соображения о предстоящей операции. В том числе и такие:
По одежде и внешнему виду наших женщин легко отличить от местных. Они отличаются своими чулками, беретами (американки носят шляпы), сумочками и неряшливостью. Они не заботятся о своих прическах и макияже. Костюмы и пальто среднего качества почти не отличаются от американских.
Документы, используемые для легализации, скорее всего, были подлинными. "Мы использовали паспорта умерших", – писала в своих воспоминаниях советская нелегалка Надежда Улановская. Впоследствии выяснилось, что в США действовала целая фабрика по подготовке таких документов.
5 марта 1943 года резидент получил инструкцию из Москвы. Франсии достался паспорт Эдны Маргарет Паттерсон, родившейся в Сиэтле. Поэтому от сотрудника резидентуры требовались подробности.
Для легенды АВСТРАЛИЙКИ установите точно:
- Номер дома, в котором она жила с 1938 по настоящее время.
- Сколько этажей в каждом из домов, в которых она жила, а также в школе, где училась.
- Если возможно, фамилию классной дамы / директора BALLARD HIGН SCHOOL
- Кем работал ее отец (профессия) с 1910 по 1929 год.
- Адрес магазина, в котором работала ее мать.
- Адрес магазина
- WO... (далее не расшифровано, предположительно
- WOOLWORTH)
- Описание зданий всего квартала и (не расшифровано) 16-й улицы и 9-й авеню.
- При первой же возможности пришлите фотографии зданий и улиц, использованных в легенде.
Депеша от 12 мая сообщает, что прибытие Австралийки предполагается в начале июля в Портленд, Сан-Франциско или Лос-Анджелес. 13 мая резидент запрашивает размер обуви Австралийки, а также касается вопроса нижнего белья и туалетных принадлежностей. В послании от 17 мая из Москвы устанавливаются приметы, по которым Австралийка и Джон (кодовое имя сотрудника резидентуры, оставшегося не идентифицированным) должны узнать друг друга при встрече в Нью-Йорке. На голове у нее будет повязан зеленый шарф, на левой стороне груди – белая брошь. Опознавательные знаки Джона не расшифрованы. Если встреча по какой-либо причине сорвется, она должна приходить в условленное место по понедельникам и пятницам в течение двух недель. Далее сообщается, что Австралийка прибудет, скорее всего, в Сан-Франциско, но это решение еще может измениться. Наконец, указан размер обуви Австралийки – 36.
В шифрограмме от 10 июня у Австралийки уже новое кодовое имя – Салли. В ней начальник строго отчитывает подчиненного: "У вас было восемь месяцев, чтобы подготовиться к встрече САЛЛИ в порту назначения. Мало того, у вас столько людей, что это позор – обращаться за помощью к СОСЕДЯМ". "Соседями" назывались смежные разведслужбы – НКГБ и ГРУ. Далее следуют указания: Салли отбывает из Москвы 10 июля, к концу июля должны быть готовы ее полная "экипировка" и другие детали. В Сан-Франциско она должна была снять номер в отеле Bellevue и записаться под своим американским именем.
12 июля Москва сообщила место встречи Салли и Джона – Восьмая авеню в Нью-Йорке (точнее расшифровать не удалось). 14 августа резидент сообщил Центру о благополучном прибытии Салли.
Больше в переписке резидентуры с Центром о ней нет ни слова. О том, какие задания выполняла Франсия Яковлевна Митинен и выполняла ли их вообще, не знают ни рассекреченные документы, ни историки разведки. Известно лишь, что она покинула территорию США в 1956 году. Вернулась ли она в СССР, в Австралию или отправилась еще куда-нибудь – опять-таки не известно.
Невозвращенка
В феврале 1944 года в американский порт Портленд прибыл советский сухогруз "Псков". Он был построен там же, в Портленде, по знаменитому проекту Liberty, особенностью которого был цельносварной, без заклепок, корпус. Спущен на воду в апреле 1943-го и назывался тогда "Джордж Л. Шуп" в честь первого губернатора Айдахо. Но уже в мае пароход был передан Советскому Союзу по ленд-лизу и переименован.
9 февраля 1944 года вместе с другими членами команды на берег сошла второй помощник капитана Елизавета Кузнецова. Обратно на борт она не вернулась.
Она не стала жертвой преступления или несчастного случая. Она стала невозвращенкой. В годы войны побег с гражданского судна приравнивался к дезертирству и квалифицировался как измена родине. Америка была союзником СССР и без особых проблем выдавала беглецов Москве. Елизавета Кузнецова была на хорошем счету у руководства, имела все возможности сделать успешную профессиональную карьеру. У нее должны были быть очень серьезные причины, чтобы решиться на такой шаг.
Ее внешность и манеры наверняка обращали на себя внимание. Вспомним депешу военно-морского атташе Егорычева о том, чем отличаются советские женщины от американок. Франсию Митинен хотя бы приодели и научили, как заказывать номер в отеле и открывать счет в банке, не говоря уже о паспорте. У Кузнецовой ничего этого не было. Тем не менее ей удавалось скрываться от ищеек НКВД целых 14 месяцев.
Чтобы понять ее возможные мотивы, надо вернуться на два с лишним года назад. Тогда, в 1941-м, она занимала ту же должность на танкере "Майкоп" в составе Дальневосточного морского пароходства. Елизавете был тогда 31 год.
В середине ноября 1941 года "Майкоп" вышел из Владивостока и проследовал в порт Сурабая на индонезийском острове Ява. Там "Майкоп" загрузился двумя тысячами тонн масла (в одном источнике сказано "кокосового", в другом – "пальмового") и лег на обратный курс. Дата выхода танкера из порта точно неизвестна. Согласно одному источнику, воспоминаниям ветерана Дальневосточного пароходства Константина Борисенко, "Майкоп" вышел в море за трое суток до начала боевых действий на Тихом океане – нападения японцев на Перл-Харбор, Гонконг, Филиппины, Таиланд и Малайю. Все это произошло в один день, 8 декабря (в США из-за разницы часовых поясов датой нападения на Перл-Харбор считается 7 декабря). Значит, плавание "Майкопа" началось 4 декабря, когда Тихий океан был еще мирным.
С началом войны, о котором капитан узнал по радио, танкер, пишет Борисенко, согласно имеющейся инструкции вернулся в тот же порт, из которого вышел. И лишь через неделю, получив от начальника пароходства радиограмму с указанием продолжать рейс, "Майкоп" повторно покинул Индонезию.
В беллетризованном рассказе известного владивостокского писателя-мариниста Льва Князева "Ночь над Минданао" читаем иное. По его версии, "Майкоп" вышел в море 17 декабря. Капитан Левченко, утверждает Князев, принял решение, уже зная о начале войны от голландских колониальных властей (правительство Нидерландов в изгнании продолжало контролировать свои ост-индские владения). Более того: по сведениям Князева, уже в море из радиоперехвата команда узнаёт о том, что японцы потопили сухогруз "Перекоп", следовавший обратным курсом из Владивостока в Сурабаю. Это произошло 18 декабря в Южно-Китайском море в районе архипелага Натуна (Нидерландская Ост-Индия). Восемь членов эпипажа погибли. Остальные высадились на один из островов и вернулись на родину лишь в ноябре 1943 года.
Ни о каком возвращении "Майкопа" в Сурабаю у Князева речи нет. Танкер благополучно проходит Яванское море, Макассарский пролив и через море Сулавеси выходит в Тихий океан. "Левченко надеялся, – пишет Князев, – обойдя Филиппинские острова с востока, проскочить мимо района боевых действий, и теперь, когда перед танкером расстилалась бескрайняя гладь океана, надежда перерастала в уверенность, что рейс будет удачным". Ведь Япония и Советский Союз тогда не воевали.
Однако надежда не оправдалась. Обстоятельства гибели "Майкопа" часто излагаются в литературе неточно или даже неверно. Обычно сообщается, что он был потоплен 20 декабря японской авиацией в Целебесском море у Филиппин. На самом деле, как гласит наиболее авторитетное исследование на эту тему, "Майкоп" был затоплен 26 декабря 1941 года собственной командой в бухте Сарангли залива Давао (остров Минданао, Филиппины) после тяжелых повреждений, нанесенных судну 14 и 21 декабря японской морской авиацией берегового базирования.
Но и в этом утверждении есть неточность. Именно эта неточность и важна для нашего рассказа о Елизавете Кузнецовой.
"Майкоп" был атакован японской авиацией близ филиппинского острова Минданао. На Минданао располагалась американская военно-морская база Давао. 8 декабря 1941 года японское соединение под командованием контр-адмирала Кедзи Кубо совершило воздушный налёт на Давао. Но десант на Минданао японцы пока не высаживали. Сегодня мы знаем, что атаку на остров осуществил кокутай (авиагруппа) "Такао" японского императорского флота, базировавшийся на острове Формоза (ныне Тайвань).
Капитану "Майкопа" удалось увернуться от сброшенной торпеды, но бомбы и пулеметный огонь на бреющем полете причинили судну значительные повреждения. Шестеро моряков получили ранения, один человек, радист Евгений Дианов, был убит. Левченко поставил танкер на якорь в трех милях от Минданао. Ему предстояло решить, продолжать плавание или остаться, сославшись на повреждения и опасность. Битва за Филиппины шла уже полным ходом, хотя Левченко мог и не знать об этом (одна из японских бомб разрушила радиорубку).
"Я не знаю, о чем думал в эту ночь капитан Левченко, – пишет Князев. – Я не знаю об этом, потому что встретился с ним лишь через тридцать шесть лет после описываемых событий, когда и сам Анатолий Васильевич едва ли помнил в деталях свои переживания. Но в том, что он не спал в эту первую ночь после бомбежки, что перебирал в уме все прошедшие события последних дней и мучительно размышлял как поступить дальше – в этом нет никакого сомнения".
Князев домысливает внутренний монолог своего героя: "Гораздо легче было бы сообщить в пароходство: «Не имею разрешения на выход, остаюсь в порту». Он имел на это полное право. Кто обвинил бы его в том, что он проявил известную осторожность и нерешительность?.. А груз, необходимый стране? Груз, за который уплачено полновесной валютой, что с ним?.. Опасно? А разве не опасно твоим товарищам, доставляющим грузы там, на Севере?.. Что же делать?"
Наутро Левченко, по словам Князева, созвал было совещание командного состава, но посовещаться не успели – начался новый налет звена бомбардировщиков. На этот раз, однако, обошлось без повреждений и потерь. Капитан изменил место стоянки. Сойдя на берег, он встретился с высоким должностным лицом – генералом Сантосом.
Князев называет Сантоса командиром местного филиппинского гарнизона, но это не совсем так. Генерал-лейтенант Паулино Сантос – личность хорошо известная, оставившая заметный след в истории Филиппин. К началу войны он вышел в отставку и занимал пост главноуправляющего южной части провинции Котабату. Именно на берегу залива Сарангани, где бросил якорь "Майкоп" (Князев ошибочно называет его проливом), военачальник основал город, который носит сегодня его имя – Хенераль-Сантос. В настоящее время население города составляет свыше полумиллиона человек, а в 1939 году в поселке насчитывалось всего 62 жителя.
Генерал отнесся к советским морякам с полным пониманием. Раненых отправили в ближайшую больницу, остальным предоставили жилье – здание школы христианской миссии. Князев пишет: Сантос сообщил капитану Левченко, что Япония объявила войну Советскому Союзу. Как можно понять из текста, Левченко и его первый помощник Александр Левин отнеслись к сообщению недоверчиво. Уместно будет сказать, что генерал Сантос не внял призыву американского генерала Макартура ко всем филиппинцам развернуть партизанскую войну против японских оккупантов. Когда сам Макартур в марте 1942 года бежал с семьей и штабом с острова Коррехидор, оставив в окружении свои войска, и Минданао был захвачен японцами, Сантос стал сотрудничать с ними. Благодаря этому население острова пережило войну в относительной безопасности.
Решив бытовые вопросы, капитан заново созвал совещание. По версии Князева, он заявил лицам командного состава, что судно потеряло навигационное оборудование и продолжать самостоятельное плавание не может. В ответ раздался призыв электромеханика Петра Попкова "не отдать судно в руки врага". Это означало затопление. В ту же ночь танкер был отведен на середину бухты, где глубина составляла 400 метров. Донкерман Петр Владыкин открыл кингстоны. Вероятно, корпус "Майкопа" по сей день лежит на дне залива.
Совсем по-другому излагает этот эпизод Константин Борисенко: "Противник больше никакой активности не проявлял. И вдруг 26 декабря ночью от капитана поступил странный приказ: открыть кингстоны и затопить танкер. И это тогда, когда никакой реальной угрозы захвата его врагом не существовало, остров Минданао самураями был оккупирован лишь спустя почти пять месяцев".
На пятом месяце пребывания моряков на Минданао, в апреле 1942-го, на общем собрании команды произошел конфликт между капитаном и Елизаветой Кузнецовой, о которой до этой сцены Князев не упоминает. (В книге Георгия Руднева "Огненные рейсы", посвященной работе моряков Дальневосточного морского пароходства в годы войны, опубликованы судовые роли судов, подвергшихся нападению японцев; в списке команды "Майкопа" имя Кузнецовой отсутствует: там есть первый и третий помощники капитана, а второго нет.) Первый помощник капитана, удрученный бездействием и какой-то кожной инфекцией, поразившей многих "майкопцев", обратился к команде со следующим призывом: "Товарищи, нас спасет только дисциплина, идеальная чистота и уверенность в завтрашнем дне".
"Причем тут вера, – будто бы заявила Кузнецова, – когда мы в ловушке?" В ответ на требование капитана пояснить свои слова второй помощник сказала: "Не надо было нам, во-первых, уходить из Сурабаи, а во-вторых..." Но во-вторых Левченко не дал ей ничего сказать – приказал молчать, а если у Кузнецовой есть сомнения в правильности действий капитана, то пусть она изложит их на "командирском совете". "А почему мы должны скрывать их от команды?" – возразила Кузнецова, но продолжать не стала.
Лев Князев рисует отталкивающий портрет Кузнецовой: "Высокая женщина лет тридцати с длинным лицом и тонкими губами", "критикесса", "застарелая холостячка", "правдоискательница"... И неудивительно – ведь он писал свой художественный очерк со слов Левченко, у которого, как мы сейчас увидим, не было оснований симпатизировать своему второму помощнику.
"Капитан Левченко, впрочем, был не очень удивлен вспышкой Елизаветы Кузнецовой, – повествует Князев. – Давно уж он замечал, что там, где около нее собирается кучка, обязательно идет так называемая «ревизия» его распоряжений. На командирских совещаниях она молчала, зато потом настраивала моряков на свой лад. Причем совершенно невозможно было предусмотреть, в каком именно моменте будет она не согласна с остальными в следующий раз. Все свои разговоры она объясняла «правом на свободу слова». Капитан припоминал, где была Кузнецова во время бомбежки, и никак не мог вспомнить, видел ли ее фигуру. Спрашивал у других – и они пожимали плечами. Зато когда опасность миновала – ее скрипучий голос слышался в самые неподходящие моменты".
После захвата Минданао японцы интернировали команду "Майкопа", затем перевели ее в Шанхай, где в сентябре 1942 года передали сотрудникам советского консульства. Из Шанхая поездом через Харбин моряки наконец вернулись на родину. Дата возвращения не указана ни у Князева, ни у Борисенко.
Родина встретила скитальцев сурово. "Руководство пароходства, – сообщает Борисенко, – квалифицировало действия капитана Левченко и его помощника Левина как ошибочные и нанесшие государству в военное время большой ущерб. Капитан и помполит (Левин; здесь и далее ошибка памяти: Левин был первым помощником капитана, должность помполита, то есть помощника капитана по политической части, появилась в торговом флоте позже, после записки наркома ГБ Меркулова, о которой будет сказано ниже. – В. А.) танкера оказались на скамье подсудимых военного трибунала Тихоокеанского флота и были сурово осуждены. Получив по приговору 10 лет лишения свободы, они оказались в штрафных ротах".
Совершенно в ином тоне пишет об этом Князев, стыдливо умалчивая о штрафбате: "На фронт решением суда были отправлены капитан Левченко и помполит Левин. За что? Да за то самое, что согласно инструкции затопили танкер. Им, судьям, было лучше видно здесь, на берегу, как следовало поступить команде «Майкопа». Что же – война есть война..."
21 марта 1943 года рядовые Левин и Левченко участвовали в бою в Мгинском райне Ленинградской области в составе 157-й отдельной штрафной роты 55-й армии. Александр Левин погиб. Анатолий Левченко получил тяжелую контузию. Их накрыло одним снарядом.
Что касается Елизаветы Кузнецовой, то ее мнение было признано правильным – "Майкопу" следовало остаться в Индонезии. Она была зачислена на прежнюю должность на "Псков".
Моряки "Майкопа", по-видимому, считали Кузнецову виновной в осуждении Левченко и Левина. Наверняка дурная слава докатилась и до "Пскова". Вполне вероятно, что Кузнецова решилась на побег, не выдержав травли.
Уже на следующий день после исчезновения Кузнецовой руководитель легальной резидентуры НКГБ в Сан-Франциско Григорий Хейфец сообщил о побеге шифровкой в Москву. "Легальной" на языке госбезопасности называется резидентура, действующая под крышей официального учреждения. Хейфец значился вице-консулом.
ВИКТОРУ
9 февраля в ПОРТЛЕНДЕ второй помощник капитана Елизавета Митрофановна КУЗНЕЦОВА, 1910 года рождения, дезертировала с парохода "ПСКОВ". Не имея разрешения иммиграционных властей остаться в США КУЗНЕЦОВА скрылась. По этому вопросу направляем в ПОРТЛЕНД МАЖОРА
ХАРОН
"Виктор" – это генерал-майор Павел Фитин, руководитель внешней разведки, начальник начальник 1-го Управления НКГБ СССР. "Харон" – Хейфец. Как вице-консулу ему не составило труда выяснить, что к представителям американских иммиграционных властей Кузнецова не обращалась – следовательно, перешла на нелегальное положение. На поиски в Портленд был направлен из Сан-Франциско сотрудник резидентуры Вячеслав Александрович Мыслюк ("Мажор").
11 марта Хейфец шлет Фитину новую шифрограмму, текст которой почти весь не расшифрован. Дешифровщикам ФБР удалось прочесть лишь обрывки фраз: "ВИТАЛИЙ и ИГОРЬ посетили... ", "иммиграционные власти, которые согласны с нашей версией о..." и еще два подобных фрагмента.
"Виталий" – это Ревизоров Павел Кузьмич, сотрудник резидентуры НКГБ, работавший под крышей представителя наркомата морского флота в Портленде. "Игорь" – неустановленный сотрудник.
30 марта, "Харон" – "Виктору":
МАЖОР" [не расшифровано] марта 1944 докладывает, что КУЗНЕЦОВА все еще скрывается в ПОРТЛЕНДЕ. К-13, Е-14 и "ИГОРЬ" сотрудничают в поисках.
12 апреля – новое известие: Кузнецову все еще не нашли.
11 июля, донесение от преемника Хейфеца Григория Каспарова ("Дар"):
По слухам, КУЗНЕЦОВА вышла замуж за водителя такси, живет в САН-ФРАНЦИСКО.
Слухи, по всей вероятности, не подтвердились. Охота на невозвращенку продолжалась больше года. Наконец, 16 апреля 1945 из Сан-Франциско в Москву прилетела долгожданная весть:
По нашим сведениям, предатель КУЗНЕЦОВА находится в госпитале в районе ПОРТЛЕНДА (у нее туберкулез).
Резидентура разрабатывает план, как выманить ее оттуда при помощи ее знакомого, которому она доверяет. Агентурное имя знакомого – "Брамс". Под этим псевдонимом зашифрован механик парохода "Баку" и тайный осведомитель НКГБ Пугаев.
В переписке резидентуры с Центром поражает настойчивость, с какой Хейфец и Каспаров ищут беглянку, а также высокий ведомственный уровень: ее поисками озабочен сам Фитин. А ведь перед Хейфецом стояли несравненно более важные задачи: в его руках сходились важнейшие нити атомного шпионажа.
Стремление во что бы то ни стало найти Кузнецову объясняется тем, что это был далеко не первый и не последний побег советских моряков в США. Советские суда, перевозившие грузы по ленд-лизу, стояли в портах Западного побережья США под погрузкой и ремонтом неделями, иногда по полтора-два месяца. Предотвращение побегов было вечной головной болью резидентур. В своих донесениях в Москву они жалуются на то, что такие длительные стоянки разлагают дисциплину на борту.
Только в одной шифровке от 1 июня 1945 года перечисляются пятеро матросов, бежавших с советских судов в марте и июне 1944-го, причем четверо бежали с одного и того же судна, то есть это был групповой побег. Им удалось получить легальный вид на жительство: о троих сказано, что они служат на американских судах.
Случались инциденты и с военными моряками, однако добиться их выдачи было легче – они были дезертирами юридически. В июне 1943 года во флоридском порту Тампа, где строились минные тральщики для советского ВМФ, бежало четверо матросов. Представитель советской стороны обратился за содействием в поимке к американцам. Уже через три недели беглецы были арестованы, под конвоем перевезены в Новый Орлеан и там переданы капитану советского танкера "Азербайджан", с грузом нефти направлявшегося через Панамский канал во Владивосток.
Проблема стояла весьма остро. 29 августа 1944 года резидентура получила от Центра выговор, подписанный кодовым именем "Семен" (кто это, установить не удалось). "Семен" ругает резидента за "слабую работу" по предупреждению побегов, обнаружению и экстрадиции "дезертиров" и требует большей эффективности от "стажеров".
Стажерами в лубянском коде назывались информаторы из числа членов команды. В шифрограмме из Москвы говорится, что таких "стажеров" насчитывается уже больше 500 человек, а толку мало. "Стажеры" должны были выявлять преступный замысел на ранней стадии. Однако были случаи, когда сами "стажеры" пытались совершить побег. Один такой случай описан в донесении от 1 сентября 1944 года. Штурман парохода "Брянск" Валентин Лукьянович Соловьев, сам агент НКГБ с псевдонимом "Зоркий", на пути из бухты Провидения к тихоокеанскому побережью США поведал о намерении остаться в Америке помощнику машиниста Павлюченко. Но тот сам оказался "стажером" по кличке "Атаман" и сообщил об откровениях Соловьева куда следует. "Семен" направлял эту информацию сан-францисской резидентуре для принятия соответствующих мер.
Занимая официальный пост вице-консула, Хейфец и Каспаров имели возможность приносить протесты на решения иммиграционных властей, что они и делали. И не без успеха. В частности, из тех пятерых матросов, о которых сказано выше, двое, Георгий Середа и Александр Никитин, были по настоянию Каспарова лишены иммиграционного статуса и переданы сотрудникам генконсульства. За матросом Чижковым (возможно, Чижиковым), сбежавшим с судна "Уралмаш" в 1940 году, охотились четыре года и в конце концов все же добились его выдачи: в шифровке от 7 января 1944 говорится о его отправке во Владивосток.
Несмотря на все усилия, пресечь побеги не удавалось. В донесении от 16 апреля 1945 года сообщается о побеге сразу трех моряков с сухогруза "Лозовский", стоявшего в порту Такома (штат Вашингтон). Один из троих, Роман Деевич Порубов, был "стажером" по кличке "Зуев". Как установила резидентура, увольнительной на берег у них в тот вечер не было: все трое оставались в кубрике и играли в домино. Сообщается также, что бежавшие были вне всяких подозрений. Чтобы заполучить "предателей", пришлось пойти на обман. По совету шефа отделения советской закупочной комиссии в Сиэтле Никона Безрукова капитан "Лозовского" заявил в полицию, что беглецы украли 190 долларов, собранные командой на закупку провизии.
Советские моряки, находясь в американских и канадских портах, подвергаются там активному воздействию вражеской агентуры
Дело одного из беглецов с "Лозовского", Александра Семеновича Тураева, арестованного в Лос-Анджелесе в августе, рассматривало иммиграционное бюро в Филадельфии, сам он в это время содержался в иммиграционной тюрьме. След другого, Романа Деевича Порубова, я обнаружил в неожиданном месте – отделе некрологов газеты Seattle Times от декабря 1994 года. В заметке по случаю кончины 86-летней дамы сказано, что она в 1941 году овдовела, но вступила во второй брак с русским иммигрантом, познакомившись с ним на танцах. Иммигрантом этим и был Роман Порубов, сумевший понравиться дипломированной медсестре и молодой 33-летней вдове Стелле Фрост. Детей у супругов Порубовых не было. В некрологе говорится, что они много путешествовали по свету, в том числе пять раз были в Советском Союзе. Стало быть, родина простила "дезертира" или не узнала его в респектабельном американце. Вторично Стелла Порубова овдовела в 1977 году.
Моряки, задумавшие побег, готовились к нему заранее. В донесении из Сан-Франциско от 18 июля 1945 года инспектор закупочной комиссии Алексей Шахов докладывает "Семену": "Замечено, что среди членов судовых команд высокий процент моряков прибывает больными". Шахов полагает, что моряки преднамеренно скрывают от медкомиссии во Владивостоке и Петропавловске свое недомогание, чтобы потребовать госпитализации в США. Из больницы, понятное дело, бежать легче, чем с судна.
4 мая группа матросов судна "Эльбрус" отправилась в увольнение в Лос-Анджелес. Матрос Тимофей Евстигнеевич Гаврилов отстал от группы и на судно не вернулся. В тот же день советскому вице-консулу Туманцеву позвонил владелец магазина и сказал, что к нему пришел русский, попросивший устроить ему встречу с губернатором (губернатор Калифорнии сидит в столице штата – городе Сакраменто, а не в Лос-Анджелесе). К хозяину лавки Гаврилов обратился потому, что тот говорил по-русски (вероятно, объявление об этом было выставлено в витрине). Однако услышав, с кем говорит по телефону лавочник, Гаврилов убежал.
Еще один беглец, Иван Дяденко, нанялся на бельгийское судно. Другой, Ковальчук, поступил работником на ферму.
В июле 1944 года проблемой моряков-невозвращенцев озаботился нарком госбезопасности Меркулов. В служебной записке на имя министра внутренних дел Берии он писал:
В 1942 году совершили измену Родине 13 моряков, в 1943 году 16 моряков и за 6 месяцев 1944 года – 7 моряков. Кроме того, предотвращены 3 попытки к измене.
Материалы следствия по делам изменников и имеющиеся данные о поведении моряков советских судов за границей свидетельствуют о том, что советские моряки, находясь длительное время в американских и канадских портах, подвергаются там активному воздействию вражеской агентуры, профашистских и белогвардейских элементов. Эти элементы (особенно белоэмигранты) усиленно завязывают связи с советскими моряками, приглашают их на свои квартиры, поставляют им женщин, спаивают, привлекают в свои клубы, обрабатывают в антисоветском духе, склоняют к измене Родине и оказывают содействие в этом.
Причиной, способствующей морально-политическому разложению части моряков и росту различных правонарушений, является слабость политико-воспитательной работы среди моряков в период их пребывания за границей...
НКГБ СССР считает необходимым:
1. Восстановить на судах загранплавания институт пом. политов или ввести на этих судах должность освобожденного секретаря парторганизации, вменив ему в обязанность проводить политическую работу среди моряков, особенно в период пребывания их в иностранных портах...
Но вернемся к судьбе Елизаветы Кузнецовой.
Каким образом она вышла – если вышла – замуж, не имея легального статуса, непонятно. Во всяком случае, брак с таксистом не помог ей остаться в США. В одной из шифровок имеется предположение, что в момент побега она была беременна. Если бы ей удалось родить на американской территории, младенец автоматически стал бы гражданином США, а вместе с ним почти наверняка оставили бы и ее. Нигде не сказано, как происходила выдача. Историю завершает лаконичная шифрограмма, датированная праздничным днем 7 ноября 1945 года:
4 ноября сего года предатель Родины КУЗНЕЦОВА отправлена во ВЛАДИВОСТОК на борту танкера "БЕЛГОРОД". Детали в приложении.
Виктор Митинен погиб в Гулаге, а вот его жена Корал выжила. В августе 1960 года ее навестил в Москве видный австралийский коммунист Ицхак Гаст, с которым она когда-то путешествовала на пароходе в Советский Союз и который сам жил там в 30-е годы. По сведениям Майкла Коннора, у Корал к этому времени появился сын (вероятно, он родился, когда Корал после отбытия 10-летнего срока жила на поселении; в 1948 году ей было 42 года), но Гаст не пишет ни о сыне, ни об его отце. В 1965 году ей неожиданно разрешили поездку в Великобританию к родственникам. Она привезла им икру и водку и вернулась в Советский Союз. Умерла Корал в одесском санатории 25 августа 1966 года в возрасте 60 лет.
Григорий Хейфец был в 1947 году уволен из рядов госбезопасности и назначен заместителем ответственного секретаря Еврейского антифашистского комитета. В ноябре 1951-го его арестовали по делу ЕАК и приговорили к 25 годам лишения свободы. Впоследствии ему вменили терроризм и участие в заговоре сотрудников МГБ. Заочно приговорен к высшей мере, но расстрелять его не успели – умер Сталин, и в декабре 1953 года Хейфец вышел на свободу.
Его внук Александр Гольдфарб, который когда-то назвал мне имя Елизаветы Кузнецовой, написал книгу о своей семье. В ней есть такие строки:
Уже в Америке, идя по следам Гриши, я сделал неприятное открытие: за ним числилась по крайней мере одна загубленная душа: ее звали Лиза Кузнецова – невозвращенка, которую он помог изловить и отправить в СССР на верную смерть...
Когда я размышляю о делах моего деда, я думаю не о большевистской революции и не об украденной атомной бомбе, а о Лизе. Яхотел бы предъявить ее Грише, но, увы, он умер за семь дет до того, как американцы рассекретили "Венону". И чтобы хоть как-то смягчить вину перед Лизой, я посвятил ей эту книгу.
Нет, Елизавету Кузнецову не расстреляли.
После того, как я опубликовал в 2011 году первый вариант ее одиссеи (в нем было много ошибок и неточностей, но ее растиражировал интернет), я получил послание из Петербурга:
Столько пережить и нелепо погибнуть...
Елизавета Митрофановна была моей родственницей. После лагеря она жила какое-то время у моей бабушки в Ленинграде, и приезжала к моим родителям. С ее слов дело было так. Экипаж болел лихорадкой, ей было плохо, поэтому она в тяжелом состоянии сошла на берег. Позже выяснилось, что туберкулез. Ей непросто жилось в тот период в Америке, приходилось подрабатывать, мыть посуду и пр., из-за болезни она потеряла ребенка. По возвращении на родину она оказалась в лагере. Что было в лагере, она не вспоминала, у нее появились странности, она всего боялась. В молодости это была очень красивая, смелая, высокая женщина. Вернуться из лагеря помогли письма и обращения в ее защиту экипажа судна. Она умерла в коммуналке в Ленинграде.
К сожалению когда я перевозила маму из Москвы в Питер, при переезде были утеряны многие фотографии. Я помню, была фотография Елизаветы Митрофановны, где она молодая, красивая, в морском кителе позирует. Когда то она отдавала моей маме свои рукописи, но мама их кому то отдала. К сожалению, к старости она уже плохо понимала, вела себя странно, поэтому мы мало с ней общались. Умерла от того, что поскользнулась и упала в ванне, такой вот поворот судьбы... Столько пережить и нелепо погибнуть...
